Шапошников, чувствуя свою правоту, не стал, однако, возражать, уже не раз он пытался переубедить в этом Сталина — не удалось. «Может, ему, как главе государства, больше известно, и у него какие–то особые соображения», — подумал он, садясь.

В свою очередь, Сталин продолжал:

— Жуков предлагает развернуть наступательную операцию в районе Вязьма — Ржев — Ярцево, а на остальных фронтах обороняться. Я думаю, что это полумера… После поражения немцев под Москвой мы не должны им давать передышки. И одновременно с переходом к стратегической обороне следует предусмотреть наступательные операции для того, чтобы упредить врага…

По–разному воспринимали идею летнего наступления военные.

Сталин заговорил о Юго—Западном направлении, о планах весенне–летней кампании. Тимошенко сидел спокойный. Видимо, он был уверен в сражении, которое не сегодня–завтра должны повести войска под его началом. Уверенность придавало ему и то обстоятельство, что войска перейдут в наступление с рубежей, которые были отбиты у врага зимой.

Минувшая зима была лютая на морозы, снежная, а Юго—Западный фронт под командованием Тимошенко своим правым крылом наступал. Прорыв на шоссе в районе Тросны… Ожесточенные бои за овладение Ельцом, Ливнами… Перерезаны пути отхода группировки противника, сомкнулось кольцо окружения вокруг немецких пехотных дивизий…

Сквозь метели пробивались войска фронта, и распарены были от ходьбы лица наших бойцов, и горели немецкие танки, и трупы вражеских солдат лежали на дорогах и в деревнях…

Тимошенко взял слово, вкратце доложил обстановку на Юго—Западном направлении и, воодушевляясь, наконец заговорил о том, что вынашивал и что собирался загодя сказать.

Выходило, главком Юго—Западного направления и член Военного совета Хрущев по–прежнему считали, что они сейчас в состоянии и должны предпринять против немцев на юге упреждающий удар и расстроить их наступательные планы. Взять противника, так сказать, за горло… Главный удар, по их мнению, следует нанести с барвенковского выступа, который уже теперь рассекает немецкие войска надвое. Если промедлить и не рискнуть на упреждающий удар, то наверняка повторится печальный опыт первого года войны… Что касается предложения Жукова о разгроме вяземско–ржевской группировки, то сделать это необходимо, чтобы сковать силы противника.

Молотов и особенно Ворошилов поддержали предложение Тимошенко, другие кивали головами в знак согласия Молчал пока Жуков. Попросил слово Вознесенский. Встал, совсем еще молодой, красивый, нечаянная улыбка скользнула по его лицу, и оно вдруг обрело строгость. Прямо и честно он высказал сомнение в возможности материально–технического обеспечения задуманных наступательных операций.

— Замашки у нас большие, да материальных предпосылок пока для этого нет, — сказал Вознесенский и, глядя на Тимошенко, задал ему вопрос: — Сумеют ли войска Юго—Западного направления осуществить наступление на Харьков в том случае, если Ставка не сможет сосредоточив столько сил и средств, как об этом вы доложили здесь?

Нисколько не колеблясь, Тимошенко ответил, что тогда придется вначале нанести удар силами Юго—Западного фронта, а Южному фронту, которому тоже надлежало наступать, следует пока поставить задачу активными оборонительными действиями обеспечить решающую операцию войск Юго—Западного фронта.

Берия бросил реплику:

— Вы что же, товарищ Вознесенский, сомневаетесь в расчетах и планах Верховного главнокомандующего?

После столь откровенно вызывающих слов Вознесенский, казалось, был обескуражен. Все почувствовали вдруг какую–то унылую неловкость. Однако Вознесенский не вытерпел и, слегка бледнея, ответил, в упор глядя на Берия:

— Мы здесь собрались для того, чтобы серьезно обсудить обстановку и наши мероприятия, поэтому я и задал такой вопрос, а ваша реплика неуместна.

Берия побагровел. Каждый, кто слушал перепалку, подумал о том, что Берия, о ком ходили недобрые слухи как об изощренном интригане, затаит теперь на Вознесенского злобу. Однако в те годы Вознесенский, которого высоко ценил Сталин за его глубокие знания и организаторский талант, был для Берия недосягаем.

Ждали, что на этот раз скажет Сталин. Вот он, поскрипывая сапогами, прошелся от окна к столу, сел в кресло, положив на сукно левую руку, которая была частично парализована и казалась тоньше правой.

— Кто еще хочет высказаться по существу дела? — спросил Сталин, вовсе не придав значения возникшей перепалке, и, не дожидаясь, пока кто–то поднимется, кивнул в сторону Жукова, дав понять, что намерен его слушать.

Генерал армии Жуков заговорил, спокойно и немножко врастяжку произнося слова. Он повторил соображения, которые ранее высказывал Сталину о нецелесообразности так называемого упреждающего наступления наших войск на Юго—Западном направлении, о явной недостаточности для этого у нас танковых соединений и авиации, способных разгромить ударные бронетанковые войска противника и завоевать господство в воздухе, без чего невозможно успешно провести операцию…

— Если необходимо провести упреждающую наступательную операцию на юге, — говорил Жуков, — тогда я предлагаю перебросить на юг не мейее 10–12 дивизий и 500–600 танков с других фронтов, в том числе и с фронтов Западного направления, и поставить их в резерве Юго—Западного направления для развития успеха или для парирования контрударов противника. На остальных фронтах временно воздержаться от наступательных действий.

Сталин, внимательно выслушав, сказал:

— С московского направления ничего снимать нельзя. Немцы наверняка повторят свое наступление на Москву летом. — И обратился к начальнику генштаба: — Давайте считать, товарищ Шапошников, операцию под Харьковом внутренним делом самого направления.

На этом совещание Ставки закончилось.

Первыми из кабинета Сталина в приемную вышли Шапошников и Жуков. Обращаясь к Жукову, Шапошников сказал:

— Вы напрасно, батенька мой, спорили. Вопросы упреждающего удара наших войск на юге, по существу, были Верховным уже решены. Эту операцию… вымолили — трижды обращались в Ставку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После зимних тревог и потрясений, ураганом пронесшихся по окопам и траншеям Восточного фронта, после смены игривых настроений в ожидании падения Москвы, настроений, омраченных лютыми морозами и контрударами воскресших русских армий, приведших чуть ли не к развалу всего немецкого фронта, унялась наконец лихорадка в ставке Гитлера и можно было дать себе отдых. И как ни был краток этот отдых, генерал–полковник Франц Гальдер, которому фюрер позволил несколько дней побыть в Берлине, сразу же начал собираться в дорогу. Отдал гладить парадный мундир, расшитый золотом, потом зашел в кабинет, чтобы по случаю своего отъезда сделать кое–какие распоряжения.

Продолжительно затрещал телефон. Гальдер взял трубку и услышал голос связистки, которая сказала, что звонил командующий господин генерал Паулюс, хотел поговорить по какому–то срочному делу.

— Ох уж эти командующие! Они меня одолели, — небрежно сказал Гальдер. — По всякому поводу беспокоят. Вот и Паулюс — шага не может ступить самостоятельно.

— Я знаю господина Паулюса, — погордилась связистка. — Послушание его — достойный пример для немецкого солдата.

Генерал–полковник промычал что–то про себя, опустил трубку, затем почесал хрящеватый нос. «Что надо от меня этому Паулюсу? — подумал Гальдер. — Может, русские перешли в наступление… И Паулюс просит отвода войск?»

Всю зиму, вплоть до мартовской оттепели, начальнику генштаба сухопутных войск Гальдеру назойливо докучали этими жалобами. Порой жалобы переходили в настойчивые требования, кончались даже скандалами.

Как–то, в начале русского зимнего наступления, Гальдер вел очень неприятный разговор по телефону, который слово в слово держится в его памяти. Звонил главнокомандующий группой «Север» генерал–фельдмаршал Лееб. Трагическим голосом он начал умолять, нет, требовать, чтобы был дан приказ об отводе частей из населенного пункта, который вот–вот зажмут в кольцо русские.