— Нет. Мне нельзя, — отказалась Наталья.

Тубольцев отрезал ломоть хлеба, посыпал солью и, прежде чем выпить, плутовато прицелился одним глазом к кружке.

— Злющее зелье — поморщился он.

К вагону подошел капитан Завьялов, весь перетянутый ремнями, в каске, с противогазной сумкой за плечом. Стройный, лоснящийся и чем–то довольный. Увидев его, Наталья быстро отвернулась.

— Можно? — спросил он, взявшись руками за перекладину, лежащую поперек двери.

Наталья промолчала. Не ответил и Тубольцев.

— Ну, как говорится, молчание — знак согласия, — усмехнулся Завьялов, подтянулся и ловко вспрыгнул. Постоял, оглядывая забитый медицинским имуществом вагон, потом перевел взгляд на Наталью, опустившую голову, сказал с небрежностью в голосе:

— Удивляюсь. И глядеть не хочет. Какая тебе гадалка наворожила?

— Если бы гадалка!

— Кто же?

— Ровно не знаешь. Умеют же иные ловчиться.

— Положим, это не совсем так… Голову чуть было не сняли, — хмурясь, ответил Завьялов.

— Тебя бы надо совсем вытряхнуть из партиирезко сказала Наталья, наконец взглянув на него — Совесть променял…

— Товарищ… как вас зовут? Выйдите на минутку, — обратился Завьялов к Тубольцеву, но Наталья запротестовала:

— Можешь говорить при нем все что вздумается. Пусть рассудит.

Тубольцев все же собрался было уйти, но эшелон тронулся, и он отошел в угол вагона, начал укладывать расползшиеся от тряски тюфяки, складные койки. Завьялов тем временем подошел к Наталье, протянул ей руку, но она сердито оттолкнула.

— Н-да, — буркнул Петр, — Помню, когда–то была другой. При одном взгляде таяла. А теперь…

— Глупой была, — перебила она, не поворачивая головы. — Доверилась. И кому? Эх ты… двуликий!

— Можешь по–всякому меня обзывать. Но вини и себя. Построже надо было вести, тем более замужней…

Наталья встала, посмотрела на него вспыхнувшими от гнева глазами.

— Уходи отсюда, слышишь? Или я тебя выброшу вон!

— Но–но, потише! — предупредил Завьялов, не повышая тона, и вдруг откровенно рассмеялся. — Мы оба грешны. И все–таки о прошлом жалеть не надо…

Улыбка с его лица сошла, он отвернулся, ждал, подойдет или нет. «Упрямая. Рожать едет, а строит из себя, — подумал Завьялов, — А впрочем, пусть. Провожу ее у всех на виду, а там — концы в воду». И еще поду мал: «Бабу нужно утихомирить, иначе поднимет рёв — всю карьеру мне испортит». Не поворачиваясь, только кося взглядом на Наталью, Завьялов опять заговорил:

— Пойми одно: нам с тобой очень мало осталось быть вместе. Скоро Грязи. Ты сойдешь, а мне ехать дальше. Не на курорт ведь, а в самое пекло. Может, случится, и не вернусь. На войне, сама знаешь… — Он еще долго говорил в этом духе, а Наталья, слушая, не могла припомнить, когда же этр он говорил подобные слова. «Ах, да, в злосчастной кибитке изливался: «Война все спишет».

— Брось, Петр, прикидываться. Слышала это от тебя не раз.

— Тем паче должна понять, хотя бы посочувствовать.

— Кому? — разгневанно спросила Наталья, — Тебе? Ты же трус! Собственного выстрела боишься. Трус ты и в жизни…

Услышав эти слова, Завьялов взбеленился, по лицу разлились белые пятна.

Наталья между тем продолжала:

— Где твоя клятва? Пустые слова! Вот он, ребенок, во мне копошится, — не стыдясь, приподняла она подол гимнастерки. — А ты испугался своего ребенка… Не бойся, сама выращу. А тебе несдобровать. Рано или поздно твоя мелкая душонка всплывет на поверхность. Сам схватишься за голову и будешь просить у жизни пощады, как жалкая тварь. Пришел… Зачем пришел? Чистеньким остаться захотел… Уходи! Ухо–о–ди, выброшу! — закричала Наталья не своим голосом. И зашаталась, медленно склоняясь на нары.

Тубольцев, вовремя подбежав, удержал ее.

— Зачем так… рвать себя. Не надо, Наталья, — проговорил он и строго посмотрел на Завьялова. — А вы? Как вы смеете?

— Молчать! — прикрикнул на него Завьялов. — Кто вам дал слово? И вообще — куда вы лезете?

— Не кипятись, — остановил его Тубольцев, — в сыновья мне годишься.

Эшелон, резко скрежеща, остановился в открытом поле. По вагонам перекинулось: «Во–о–зду–ух!» Завьялов оробело взглянул на Наталью и сполз в проем двери, порвав зацепившуюся гимнастерку — и не заметил. Побежал в канаву.

Высоко в небе заунывно гудел самолет. Наталья не вышла из вагона. С нею остался и Тубольцев. Он поглядывал на небо, угадывая черную крестовину гудящего самолета. Не сбросил ни одной бомбы. И рассыпавшиеся по канаве и кустарнику люди снова прыгали, лезли в распахнутые двери.

Наталья начала укладывать растрепанные волосы.

— Помоги мне собраться.

— Ладно, — кивнул Тубольцев. — Попей вот чайку.

Она отпила глотка два, через силу улыбнулась:

— Выпей и ты свою чарку.

— Нет, в горло не лезет, — отказался Тубольцев и начал собирать ее вещи. — Полотенчик не просох, — сказал он, снимая его с перекладины.

— Пусть висит. Оставь себе.

— Спасибо. Память будет, — с теплотою проговорил Тубольцев и пустился в рассуждения: — Осечку ты дала. В корень надо было глядеть, кого выбирать. Но духом ты не падай. Держи себя гордо. Какого черта,, прости меня грешного, такая женщина, видная да умная, должна перед кем–то унижаться. Не подпущай к себе всяких… Они, как репей, липнут. А ты на земле твердо стой. Твердо!

— Спасибо, Тубольцев.

— Как же иначе? Я повидал на своем веку — и дураков, и правильных людей, — задумчиво продолжал Тубольцев. — Не забывай нас, отписывай, сын или дочь народится.

Иссиня–черные глаза Натальи потеплели. Заботливая улыбка вспыхнула на лице. Улыбка женщины, ждущей ребенка.

Когда эшелон остановился на станции Грязи и Тубольцев помог снести чемодан, Наталья, прощаясь, вдруг заплакала.

Старый, весь в копоти паровоз, постояв недолго, обдал белыми росинками пара дегтярно–черные шпалы, тополя за оградою и потянул эшелон. Вагоны, дергаясь и перестукивая стальными тарелками буферов, сползли с места, покатили. Никто не сел в эшелон, будто эта короткая остановка была сделана для нее, Натальи, чтобы ей сойти.

Оставшись одна, она осмотрелась: серое, обшарпанное здание вокзала, серый, побитый асфальт и лица толпящихся на перроне людей тоже серые и мрачные — все входило в душу Натальи с печальной неизбежностью. Она не знала, что ей делать: то ли искать попутную подводу, то ли сидеть на вокзале и ждать кого–либо из знакомых. Ехать сразу в Ивановку не решалась. С какими глазами она появится дома? При одной мысли, что ее увидят люди и будут корить, Наталью бросало в дрожь. «Да и примет ли отец? Ведь он бывает таким нещадным…» — усомнилась Наталья, припомнив, как однажды он чуть не выпорол ее кнутом.

Мимо проходил парень в телогрейке. Поравнялся, чуть замедлив шаги и кося на нее ехидный взгляд.

— Кто воюет, а она брюхо отпустила! — зло бросил он и пошел дальше.

От этих слов в глазах Натальи потемнело. Вот так скажут и в Ивановке. Нет, ехать туда сразу нельзя. Нужно хотя бы темноты дождаться. Пусть не все увидят. А ехать надо. Где еще найдешь приют. Да и отец все же…

Она села на чемодан, распахнутыми полами шинели прикрыла живот, широко расставленные колени.

«Что делать? — тоскливо и горько снова подумала Наталья. — Безотцовщина. Нагульный…»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Минуту постояв у двери, Наталья глубоко вздохнула, будто собиралась нырнуть, и рывком шагнула за порог.

Игнат сидел у окна и насмаливал дратву. Приподняв голову, сразу узнал ее. И поглядел на живот. Все понял. Еле сдержал себя.

— А, приехала, — протянул он, закусив зубами конец дратвы, — Ну и ладно.

Наталья готовилась к встрече с отцом, боялась, ждала. Но такой спокойной будничности не могла предвидеть.

— Как добиралась–то? — вставая и устало разгибая спину, проговорил Игнат.

— От Грязей на попутных, — ответила Наталья, с неловкостью проходя в переднюю комнату.

Игнат шагнул к порогу, взял чемодан, показавшийся легким, помедлил, не зная, куда поставить его, и наконец отнес к кровати в смежную комнату.