«Раньше такого не было, — сожалел канонир Нейман на посту №1, — Раньше был порядок и дисциплина».
Каких–нибудь пять дней назад здесь все выглядело совершенно иначе. На каждой стороне моста в деревянных будках сидели по два солдата и периодически по телефону распоряжались режимом движения по мосту.
А режим был строго заведенный. Пять минут на запад, пятнадцать минут на восток. Все. в пятнадцатикилометровом темпе, — за превышение скорости строго наказывали. Через каждый час охрана моста предоставляла движение в обе стороны на пять минут для крестьянских повозок и для упряжных военных транспортов.
Слова полевых жандармов имели вес, и фельдфебель Нейман был королем на территории, которая имела размер моста.
Пять дней назад это было еще так, караульные будки еще топились, и в них посменно отогревались или спали двадцать один человек, для которых главным начальником был он, фельдфебель Нейман. Теперь уже не было пятнадцатиминутных пауз, не было ограничения скорости и, прежде всего, не было автомашин, катящихся на запад.
Перила моста были сломаны, тяжелая бомба, к счастью, не прямым попаданием, а воздушной волной опрокинула в Дон всю орудийную прислугу с лошадьми и с пушкой. А в результате пулеметного обстрела у него, Неймана, ранило четырех человек. Потом трое заболели дизентерией. Осталось на семь человек меньше. Нагрузка прибавилась, и хозяин моста — фельдфебель Нейман теперь чаще обычного забирался на крышу своего домика. Наблюдать и руководить оттуда было удобно. И фельдфебель сидел на своих четырех квадратных метрах, высоко подняв воротник шинели, и поочередно совал руки в карманы, отогревая пальцы.
В километре от моста стояло одиннадцать танков, но должны ли они ехать по мосту или по льду и как скоро — этого фельдфебель не знал. И ему не докладывали. Он был рад, что и эти танки и зенитки стоят на охране моста. От них муторно лишь тогда, когда налетают русские самолеты. Охрана моста начинает по ним стрелять, а те в свирепость входят, бомбят и обстреливают не только зенитные установки, но и домик фельдфебеля. Могут голову снести. А ему, фельдфебелю Нейману, умирать не хочется: на кой черт! Он вернется с войны и будет преподавать историю. Наверное, ученики будут спрашивать не только о картине, висевшей в четвертом классе — Наполеон переходит через реку Березину, — на и о нынешней войне, хотя бы вот об этом мосте через Дон у Калача…
Утро 23 ноября было туманным. В тумане все предметы теряли действительные очертания и казались призрачными. Местность виделась отлитой из свинца, и вода свинцово–тяжелая, и множество крупных и мелких холмов, покрытых седым инеем, тоже свинцовые, и поднимались от реки к горизонту свинцовые леса…
Утром послышался рев моторов и звон танковых гусениц. «Свои решили переправиться», — подумал фельдфебель, на всякий случай поднес к глазам бинокль.
— Доннерветтер, это же русские! — проревел он не своим голосом, хотя напарник стоял с ним рядом. Напарник ни слова не проронил, лишь глаза его расширились от ужаса и стали похожи на огромные линзы бинокля.
— Тревогу! Немедленно бить тревогу! — крикнул фельдфебель и как сумасшедший начал колотить по железному рельсу.
Через мост стремительно по одному пронеслись танки. Открылась стрельба аулеметная и орудийная. Охрана моста, полевая жандармерия и курсанты саперной школы забегали в суматохе. Зенитные установки повели защитный огонь.
Русские танки врезались в кустарник, подмяв под себя несколько зенитных орудий и спаренных пулеметов, и, не задерживаясь, ушли в степь.
А фельдфебель Нейман остался лежать в обломках своего рухнувшего домика, не зная, жив он или убит. Но, кажется, остался жив, потому что приходил в сознание и опять начинал думать. О чем? Конечно же о своем королевстве, которое ограничивалось территорией моста. Трагедия! Но эта трагедия похлеще той, какую изведал Наполеон, переправляясь через Березину. Будет что вспомнить и рассказать своим будущим ученикам, когда вернется домой из русского плена…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Поселок Гумрак — седой от цементной муки, весь в ссадинах и складках трещин — вдруг напомнил приехавшему сюда Паулюсу умирающего старца; да и самого командующего неумолимой и жестокой силой приказа втолкнули сюда, чтобы тоже умереть, и, как ему казалось, местом для погребения избрали именно вот это никому не известное ущелье, где разместился командный пункт. Иного места не было. В самом Сталинграде находиться было рискованно — трудно сказать, что замышляли русские, их снаряды залетали и в Гумрак, крошили его камни, переворачивали и дыбили вороха белой пыли.
Мало–помалу Паулюс из докладов командиров уяснил себе — и это было равно воскрешению души! — что войска в котле держатся, что русские пока не предпринимают решительного штурма города. К тому же фюрер, видимо, что–то замышляет, да и сама обстановка диктует необходимость прорыва. Только прорыва!
Командующий уже хотел было своею властью решиться на это, но рука не повиновалась самочинно писать приказ. Мрачно подумал: «А согласны будут в ставке? И как отнесется к этому фюрер?» Паулюс знал, как в таких случаях расправляется Гитлер — срывает погоны и — в тюрьму без суда и следствия. Бывало и хуже: виновный командующий, вызванный в Берлин за провал операции, стрелялся по дороге, ибо там, в ставке, все равно ждала его карающая пуля тайной имперской службы.
Надо что–то делать. И как можно скорее…
Паулюс носком сапога пнул черт знает откуда взявшуюся рыжую, в репьях кошку. Она взглянула жалкими, затравленными глазами и, мяукнув как–то хрипло, совсем не по–кошачьи, выскользнула из бункера. Паулюс смотрел ей вслед, а размышлял совсем о другом.
Он понимал, что русские, конечно, и дальше будут развивать наступление, фронт прорыва ширится. Окруженные немецкие войска могут не сегодня–завтра оказаться в плотном кольце, толщу которого трудно предвидеть, но уже завтра и тем более днями позже невозможно будет пробить… «Катастрофа… Нет–нет, — встрепенулся командующий, — фюрер думает. Он не оставит в беде…»
Мысли лихорадочно стучали в голове Паулюса. Сбивчивые и невнятные. То он чувствовал себя нерешительным, совсем придавленным, то вдруг властным и сильным. Перед мысленным взором зияла темная пропасть…
А может, это длинный земляной коридор казался таким? Или само ущелье?
Из темного провала, засвечивая впереди себя жужжащим фонариком, появился адъютант Вильгельм Адам, Заметив его, Паулюс внутренне обрадовался, но спросил рассеянно:
— И ты здесь, Адам? Как ты сюда попал?
Еще из Нижне—Чирской командующий послал своего адъютанта полковника Адама повлиять на бегущие войска, сдержать панику. Адам временно был назначен командовать дивизией, и после этого в сводках она даже именовалась «дивизия Адама». Теперь столь неожиданное появление его казалось командующему каким–то чудом, свалившимся с неба.
— Конечно, с неба, — привычно угадывая настроение своего командующего, ответил Адам и, не раздеваясь, весь в грязи и пыли попросил напиться. Воды не было. «Без меня вы пересохнете, как комнатные цветы без полива», — про себя усмехнулся Адам, а вслух заметил: — Но вы же сами, господин генерал, затребовали меня. Телеграмму имею, и в ней прямо сказано: «Полковник Адам должен явиться в штаб 6–й армии в котел». Не так ли? Может, это неправда? И мне вернуться назад? — прищурился Адам, каким–то внутренним голосом проклиная всех и вся, что очутился в этом дьявольском котле.
В суете неразберихи Паулюс забыл, посылал он такую телеграм–му или нет, но был рад, что Адам не покинул его в трудный час.
Вернувшись к своим заботам, Паулюс спросил:
— Скажи, что там делается? Какое настроение в группе армий?
— Мне все известно, — похвалился Адам, — Жалею только, что не слетал в Берлин… Впрочем, могу доложить и о настроении в ставке!
Генерал–полковник сразу не поверил, да и откуда ему, адъютанту, все это знать, просто похваляется, желая, скорее всего, развеселить в беде своего командующего. Но когда Адам сообщил, что группа армий «Дон» собирается отступать на Таганрог, Паулюс забеспокоился. Ему, перелетевшему в котел командующему, неприятно было слышать огорчительное сообщение, он скосил на адъютанта неверящий взгляд: «Шутит, плут!» — и в сердцах заметил: